Живые портреты на экране меняются – то одна девушка, то другая: корчащая рожи, с вываленным на зрителя белым языком. Все это в полной тишине, как и та пугающая девочка в «Звонке».
В левом фойе, где буфет, - инсталляция звучащая, интерактивная. В центре зала на щитах разбросаны куски силикона с волосами, напоминающие не то вытащенные из женской утробы эмбрионы, не то тушки каких-то свернутых животных. В углу – нечто вроде деформированной вертикальной силиконовой плиты, из которой проступают черты физиономии человека. С противоположной стороны – такой же силиконовый шар. На экранах, опять же, лица безглазых девушек. Можно подойти к микрофону и произнести любой текст, который синтезатор тут же преобразует в некую музыку. Как мне объяснили, такова, мол, задумка.
Я подошел и произнес несколько фраз. Ничего не произошло. Никакого инфразвука. «Видимо, что-то пошло не так», - подумал я. «Ну вот, на тебе вдруг сломалось», - прокомментировал конфуз стоявший рядом зритель. «А может, и не сломалось, а так задумано», - вспомнил я концепцию автора, согласно которой «7САМУРАЕВ» - «спектакль о том, что делать, когда всё не так, как запланировал», и не спектакль даже, «а среда, в которую зритель попадает и начинает чувствовать что-то своё».
Я «своё» и почувствовал, будто очутившись не на улице Пушкина, 13, а, к примеру, на Пушкинской, 10, в Питере, где открылась очередная постмодернистская экспозиция в Музее нонконформистского искусства, а большая сцена театра оказалась своего рода продолжением этой масштабной, прихотливой, развернутой в пространстве и времени инсталляции из экранов, волос и липкого силикона.
По сторонам от белого занавеса с черным кругом (очевидно, опять же, отсылающим к фильму «Звонок», стране восходящего солнца и пунктуационному знаку «точка») в двух креслах застыли двое пожилых мужчин, словно телепортированных из другой псковской постановки Сергея Чехова, которая вот уже полтора года идет на малой сцене театра. Персонажи в анабиозе (Новохижин и Яковлев) – явная автоцитата, визуально связывающая «7САМУРАЕВ» с «Рекой Потудань». Старики тупо вперились слепыми глазницами в панели телевизоров, на которых ничего не происходит, кроме изображения огромного черного камня, застывшего на экране.
Когда занавес наконец поднялся, обнажив сцену, этот чуть нависающий камень, напоминающий метеорит, открылся зрителю воочию. Под ним эротичной кучей-малой в комбинезонах телесного цвета с неизменными пучками приклеенных волос улеглись семь девушек, как нетрудно догадаться, означающих семь самураев, давших название эксперименту.
Камень довлел, тревожил и гипнотизировал. Мне сразу вспомнился таинственный черный монолит из фильма Стэнли Кубрика «Космическая одиссея 2001 года», символизирующий идею Бога или внеземного разума, научившего питекантропа взять в руки палки.
Далее девушки принялись по очереди вылезать из телесной кучи, подходить к мини-камерам на штативах, выбирать место на сцене, вставать на колени и воспроизводить фрагменты неких женских невротических откровений в духе «Me Too». Эти отрывочные и дискретные признания, сливаясь в некий коллективный поток сознания (или вытесненного бессознательного) и порождали, генерировали, так сказать, либретто оперы, всякий раз актуальное, новое, выпадающее, как при игре в кости, в произвольном порядке.
После премьеры на своей странице в Фейсбуке Сергей Чехов объяснил сам процесс и моменты сборки, «технологию» живой компоновки спектакля: «…девочки-артистки перед каждым спектаклем тянут бумажку с номером от 1 до 7. И это определяет то, по какой схеме сегодня все будет работать. То есть уже на этом уровне есть 7 комбинаций того, как спектакль может пройти. Плюс внутри каждой из трёх частей (антрактов нет) они находятся в зоне упорядоченной импровизации. У них есть тексты, основанные на интервью, эти тексты деконструированы на реплики, которые каждый раз пересобираются различным образом. Это даёт ещё один уровень вариативности, практически не просчитываемой. Плюс к этому, перед спектаклем девочки наугад берут головные микрофоны, каждому из которых соответствует определенный патч, который модулирует саунд-дизайн. В итоге я реально не могу знать, как именно этот спектакль пройдёт сегодня». (Конец цитаты).
Так из тысячи вариантов родился уникальный звучащий текст - антидрама в собственном смысле, то есть театральное произведение, полностью оторванное от традиционного драматического текста, театр голой телесности и сценического движения.
С прилагательным «дегенеративная» все гораздо проще. Это никакая не рифма, и даже не ирония, а просто синоним к слову «авангардный». Напомню, что термин «дегенеративное искусство» (по-английски: degenerate art) использовали идеологи нацизма, изъяв из немецких музеев 650 произведений известных авангардистов и устроив летом 1937 года специальную выставку именно под таким названием – «Entartete Kunst». Не сомневаюсь, что фрагмент инсталляции из «7САМУРАЕВ» отлично вписался бы в общий дегенеративный контекст из Марка Шагала и Макса Эрнста, Отто Дикса и Василия Кандинского и других художников из списка Адольфа Гитлера.
Разумеется, зритель совершенно не обязан знать про все эти творческие подробности и моменты «сборки». Зритель прекрасно обойдется и без них, воспринимая происходящее на сцене как некую данность, здесь и сейчас. Но из вроде как бессвязных речевых актов и их случайных контаминаций неизбежно возникнет мрачная картина невыносимо депрессивного бытия, гнетущая атмосфера хронического невроза где-то на грани срыва. На лезвии панической атаки.
Выборочно процитирую то, что успел записать: «…держит сумку на коленях, будто там бомба. Внутри меня атомная война. Выйти я не могу. Все места заняты. Я… Мне страшно начинать жизнь. Не могу найти в себе силы уйти от человека. Не понимаю, как я дальше одна? Какое странное помещение… Какой-то Ад. Кругом говно, кругом сплошное говно. Тело, как камень. Я ушла в никуда. Я меняюсь. Я снимаю розовые очки. Все хуже, хуже, хуже… Второй страх. Ну, не знаю. Я боюсь смертельных. Здесь люди очень не похожи на людей. Нужно рассказывать, как это? Рак… Потом она умерла. Убить человека. Ножом ударить. Неоднократно возникала такая жизнь. Ведет себя так, как ему нравится. Оскорбляет. Пыталась его таким большим кухонным. Меня посадят в тюрьму. Я себя не люблю абсолютно… Судороги всего тела. Он очень сильно ее сжимал. Все стали кричать. Ребенок перестал дышать. Хорошо помню тот момент. Не помню. Я… Я не умею зарабатывать деньги. Меня это бесит. Все равно то же самое… Мне плохо. Меня тошнит… Страшно. Мне 13 лет. Тут гараж, там гараж. Закрытое пространство. Были онанисты. Я уже адаптировалась к ним. Рыжий, усы. Что происходит? Есть один человек. Какие у нас отношения? Очень продолжительные. Очень неясные. Он звонит. Какая-то очень грубая фраза. Хорошо, хорошо, хорошо! И больше мы с ним никогда не виделись. Такой ужас. Я-то в адеквате…».
И так далее. Женский инфернальный «микс» из травматического опыта, страхов и комплексов, патологий и переживаний, словом, этакие русские монологи коллективной вагины.
Где-то примерно на тридцатой минуте первые зрители потянулись вон из зала.
А зря. Потому что потом была еще дыхательная гимнастика и завораживающий танец с катанами, то есть, как я понял, битва с этими самыми женскими фобиями не на жизнь, а на смерть. И победила, конечно, жизнь.
В третьей части, переодевшись в черное, семь самураек завыли мартовскими кошками как бы японские песни без слов,
меж тем как народный и заслуженный артисты вдруг очнулись от анабиоза и принялись биться в конвульсиях, что твои зомби, а из камня повалил дым, застилающий сцену и зрительный зал.
Я же с гибельным восторгом подумал: «Ну вот мы и дожили до по-настоящему апокалипсического экспириенса в нашем театре!».
Кто-то наверняка спросит: «А при чем здесь вообще «Семь самураев» Акиры Куросавы?». Да, можно сказать, что совершенно ни при чем. Сергей Чехов использовал примерно тот же сценарный ход, что и режиссер недавнего «Джокера» Тодд Филлипс, который взял популярный комикс и вместил в него историю маленького человека, доведенного обществом и государством до отчаянья. Абсолютно реалистическое кино. И при чем тут, спрашивается, комикс?
Так же и «7САМУРАЕВ» Чехова. Сеанс настигает зрителя не условной фабулой, которая лишь угадывается, но образами (как бы ментальными стоп-кадрами), по выражению Андрея Белого, «несваренных переживаний». Все, что мы видим на сцене, - событие радикального вытеснения негативных эмоций и фобий, вплоть до судорог тела, - на самом деле происходит в мозгу некой фемины. Этого объяснения (подчеркну: одного из возможных), по-моему, вполне достаточно для презентации того художественного эксперимента, на который отважился театр имени Пушкина в новом сезоне.
Александр Донецкий
Примечания:
*Более привычный русскому слуху термин «постдрама» кажется мне в случае «7САМУРАЕВ не вполне точным для описания.
Фото Андрея Кокшарова
