Ведь я, как и исполнитель главной роли, актёр Алексей Пучков, выросла в деревне (во всяком случае, я там проводила почти все свои школьные каникулы), причём в то самое время, когда Герой Социалистического труда, кавалер чуть ли не всех орденов, какие в его время только были учреждены, а также лауреат всех тогдашних премий, а потом и премии Солженицына Евгений Носов писал своих «Усвятских шлемоносцев».
…Шёл 11-й год правления «дорогого Леонида Ильича». Так что страна уже «успела навихлять плечо щедрой тяжестью», но не разнотравья, как у Носова¸ а разновранья. Мы тогда строили светлое будущее (это почти то же самое, что «вставать с колен», только не с «русским миром», а – бери шире! - с «пролетариями всех стран объдиняйтесь»). И уже вот-вот должны были построить. Но спрятанную на кухне в буфете ещё с весны банку сгущёнки есть было нельзя: это мама по блату достала, чтобы на Новый год крем для торта сделать.
Я к тому, что повесть Евгения Носова, по которой Александр Кладько создал свой новый спектакль (или не совсем новый, а ремейк своего же спектакля, который он три года назад поставил в театре города Сарова), - махровейший соцреализм периода «развитого социализма», в котором мне, прости господи, довелось пожить.
Это было время, когда на уроках в школе я слушала, что негоже советским людям красить на Пасху яйца, а дома вместе с мамой припасала к апрелю луковую шелуху.
По радио нам говорили про скорое и неминуемое торжество коммунизма, но попробовать настоящую копчёную колбасу можно было только в театральном буфете, где её раскладывали по бутербродам прозрачными ломтиками толщиной с бумагу для ксерокса (вот тогда-то я и пристрастилась к театру, а вы думали?).
Ещё помню, как взрослые дяди и тёти - чуть только соберутся больше трёх, чтобы послушать пластинки Окуджавы и распить бутылочку вина, так сразу же начинают травить анекдоты про Брежнева, или как мужика заморозили, и потом он просыпается в 2017-м году, требует себе первым делом газету, а там написано: «Как заявил на 36-м съезде Коммунистической партии генеральный секретарь ЦК КПСС…» и «Небывалый урожай зерновых собрали нынче труженики Калифорнщины, хлеборобы Техасской ССР засыпали в закрома Родины…»
В общем, забавное было времечко. И Евгений Носов – сказочник его. Время, казалось бы, безвозвратно ушедшее. Но нет. Александр Кладько как истинный художник вдруг уловил своим профессиональным чутьём в подзабытой советской повести нечто актуальное. Разморозил нам Носова – а тут: «Как заявил во время «Прямой линии» президент Российской Федерации…»
В результате наша псковская премьера даже опередила премьеру песни на стихи Марии Захаровой на открытии ММКФ («Верните память, вернитесь сами. Я отмолю вас всех слезами. Земля и небо слились навечно, как это больно, бесчеловечно»). Песнь песней директора Департамента информации и печати МИД могла бы стать саундтреком к «Усвятским шлемоносцам». И все зрители вставали бы в финале чуть порезвей, чем 21 июня на первом показе.
Спектакль, как сказано в аннотации и было ещё раз подчёркнуто на пресс-конференции, не о войне. «Ихтамнет». Ну давайте разбираться о чём он.
В пасторальной носовской повести описывается идиллическая деревня Усвяты. Где-то между «хохлами» и Москвой. Там живут переодетые в косоворотки и обутые в чешки на шерстяной носок «Кубанские казаки», правда, главный герой Касьян ещё только поднимается в горочку, с которой ему потом, неизвестно, доведётся ли спуститься в уготованной ему злым роком «защитной гимнастёрке».
Живут эти самые Усвяты, горя не знают. А тут бац – война: «Нынче утром, стало быть, напали на нас… в четыре часа».
Ты пришла, меня нашла – я и растерялся.
Растеряться есть отчего. Из потрясений усвятцы помнят только несколько пожаров да Первую Мировую. А и того не знали, что их «дедушко Селиван» в исполнении Владимира Свекольникова прячет в сундуке Георгиевский крест. Правда, у Марьи Федосеевны сын «в каком-то там Перемышля» служит, но это так, мелочи. А тут, на тебе, «война».
«Забытое слово «война». Прямо тютелька в тютельку до 22 июня 1941-го года «забытое».
Вообще-то мой дед Илья Иванович (родился и умер 22 июня) из почти таких же Усвят Псковской области был призван на фронт ещё в Финскую в 1939 году. А вернулся домой только в 1945-м – уже из Праги. С медалью «За отвагу».
Про Финскую в повести Носова говорит «дедушко Селиван»: «Тади тоже так вот: война, война... А воевать-то многим и не довелося. Так только - пожили в лагерях, песен строем попели, похлебали казенного варева да и по домам восвояси».
Может, оно и так. Как и все тогдашние фронтовики, мой дед не любил вспоминать эти вычеркнутые из его жизни годы, рассказывал только, как в 1941-м они с однополчанами пробивались к своим, оказавшись в глубоком вражеском тылу. Кое-как раздобыли гражданскую одежду, подобрали где-то выброшенные косы – да так и шли: если днём - то у каждого коса на плече – будто возвращаются с покоса наподобие «Усвятских шлемоносцев».
В одном месте пришлось им проходить мимо деревни. Тамошние мальчишки заметили, что у незнакомых мужиков косы ржавые – и побежали докладывать немецкому коменданту. Дед говорил, что он и его товарищи тогда насилу ноги унесли.
…А «в лугах все так же сиял и звенел погожий полдень; недвижно дремали на той стороне коровы, с беспечным галдежом и визгом носились над Остомлeй касатки, доверчиво и открыто смотрели в чистое безмятежное небо белые кашки, туда-сюда метались по своим делам стрекозы, - все оставалось прежним, неизменным».
Это я «Усвятских шлемоносцев» читаю.
Там ещё есть: «…на верхней ступеньке крыльца, уронив голову в серой коверкотовой, закапанной мазутом восьмиклинке, подпершись руками, сидел Прошка-председатeль, поверженно и отрешенно глядевший на свои пыльные, закочуренные сухостью сапоги». «Зелёнцовые его глаза волгло смаргивали».
Так и хочется продолжить: «Индо взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч…» Тьфу ты, Прошка-председатель «свою портянку и аж заколдобился».
Вернее, у Носова так: «Сумрачно тиская зубы, Прошка отвернулся, уставился куда-то прочь, в поле, плескавшееся блеклым незрелым колосом невдалеке за конторой. И было томительно это его отсутствующее глядение». «Прошка-председатель ходил сумной, неразговорчивый и больше норовил завеяться с глаз долой».
Вот вам смешно, а актёры Псковского драмтеатра четыре часа кряду по очереди читают этот носовский текст на придуманном им же самим суржике, и глазом не моргнут. Сидевший со мной в первом ряду Юрий Стрекаловский даже успел вздремнуть (хорошо, что не всхрапнуть).
Я, может, и простила б режиссёру эту громкую читку, если бы в ней был какой-нибудь 3D-эффект. Допустим, Александр Кладько захотел бы этим показать, что от ужасного слова «война» у главных и второстепенных героев повести произошло некое помутнение в мозгу и они стали всё делать, как в замедленном кино, проговаривая каждое своё движение, чтобы отдалить встречу с неизбежным кошмаром.
Это я, например, про сцену, где Касьян смотрит, «как мать, засучив рукава под самые под мышки, обнажив иссохшие, сквозившие синевой руки, низко повязанная платком, тискала кулаками тесто, и ее острые, шишковатые локти ходко мелькали по обе стороны узкой, сутуло выпиравшей спины, обтянутой посконной землисто-серой кофтой».
Ну или пускай бы Касьяну-шлемоносцу (у него имя одного корня со словом «каска» - вот в чём секрет названия повести и спектакля) после получения повестки вдруг стало казаться, что вся его мирная жизнь и была сущим раем. Я бы почувствовала облегчение, если бы поняла, что эта усвятская идиллия оказалась его дрёмой перед утренней поверкой.
Но нет. Если главный герой и забывается на сцене коротким сном, то лишь для того, чтобы обозначить перебивку перед следующей картиной.
А всего лучше было бы (это я вам как полный профан говорю) добавить в актёрскую игру иронии. Допустим на слова «зелёнцовые его глаза волгло смаргивали» или «подол ее выцветшего платья мелко подрагивал» - можно было б такого сыграть… Если умеючи, то это нисколько не помешало бы трагичности происходящего, а может, даже наоборот - усилило бы её.
Но опять нет, актёры долдонят как по писаному, старательно дублируя жестами и мимикой авторский текст.
Или порхают по сцене эдакими пастушками и пастушками из крепостного театра.
Им не помогло даже слово «жопа», которое Александр Кладько смело пририфмовал к подлинному носовскому тексту, почему-то не удовольствовавшись более чем прозрачным намёком автора, какой такой «добавок» приспособили пацаны под «забавное для них слово Европа» во время политинформации «приезжего Ивана Ивановича».
Меня зацепил в этой сцене эпизод, в котором Прошка-председатель ругается на «отдельных любителей базарного радива». Я про это «радива» кое-что знаю.
Бабушка мне рассказывала, что до войны у них был один деревенский дурачок, а может, и не дурачок вовсе, которого звали «Говорит Москва». Это потому что он любил резать правду-матку - вскрывать, так сказать, общественные язвы.
Бывало, сидят бабы на скамейке, а он зайдёт за угол дома и давай обличать: «А Почуёвы вчера вечером сено за оврагом косили – на чужой делянке. А Балалаиха иголку Нюркиной корове скормила…»
Бабы спросят: «Кто это говорит?». А мужик им в ответ из своего укрытия: «Говорит Москва».
Так он и ходил от дома к дому, пока в деревню не прислали нового человечка. То ли учителя, то ли какого секретаря в сельсовет – я не запомнила. Только этот назначенец после таких откровений из-за угла счёл себя оклеветанным представителем власти – и настучал на нашего деревенского дурачка куда следует.
Приехали из района чекисты – и сгинул «Говорит Москва». Правда, через какое-то время он в деревню вернулся, рассказывала бабушка, но уже присмиревший. И за углами больше никогда не прятался, про «говорит Москва» с тех пор помалкивал, никаких одиночных пикетов в деревне не устраивал.
Кстати, про скормленную корове иголку. У моей бабушки как-то пала корова. Натурально пала. Стояла себе в хлеву, жевала сено, вдруг как дёрнется - и кирдык. Ну сдохла и сдохла. Погоревали, стали деньги на новую копить. А когда скопили – попробуй ещё найди, у кого купить. Коровы почему-то были таким дефицитом, что мои дед с бабкой отыскали лишнюю только у кого-то в хозяйстве на далёком острове имени Залита. Пока везли её оттуда на лодке, перенервничали, что она испугается и вывалится. Но ничего, корова оказалась дрессированная: к водным процедурам приученная.
А через сколько-то лет соседка моей бабки перед смертью вдруг созналась, что это она её бывшей корове иголку вместе с сеном скормила. Из зависти.
Как-то так. Это в «Усвятских шлемоносцах» тишь, гладь, да божья благодать. Если б не война, они б там так все и жили душа в душу, не зная, куда излишки от своих трудов праведных девать.
В спектакле, безусловно, есть очень красивые сцены. Например, когда пастухи перевоплощаются в лошадей. Старый сивый Кречет, он же тень отца Касьяна, в исполнении Сергея Попкова, однозначно, хорош.
Но внезапные перевоплощения удаются артистам не всегда. Допустим, когда они изображают Касьяновых сыновей - Митюньку и Сергунка – на это бывает неловко смотреть. В старых советских фильмах так озвучивали детей – приторными старушечьими голосами, пока на российское телевидение не пришёл «Уолт Дисней» и не ввёл свои стандарты (отобранные для озвучки первого сезона «Утиных историй» школьники, помню, пропустили ради этого целый год учёбы).
В общем, мне не показалось, что задумка с детьми режиссёру удалась.
Но в чём он точно не ошибся – так это в подборе актёров на главные роли. 36-летнего Касьяна (для деревенского мужика преклонный возраст, когда у него не только сапоги «закочуриваются сухостью») играет 23-летний Алексей Пучков. Его беременную третьим ребёнком Натаху – 22-летняя Ангелина Аладова. И КАК играют.
Я опять не могу не восхититься, насколько Александр Кладько снайперски точно улавливает тренды. Ведь вся весна и начало лета прошли в России в радостном узнавании молодых, которые вдруг громко завили о себе. Оказались лучше. Мудрее.
Вот и Аладова с Пучковым лучше и мудрее. Самого спектакля.
И третий в этом дуэте не лишний. Я про Галину Шукшанову в роли Касьяновой матери бабки Ефросиньи. Я эту артистку видела в главной роли в эскизе спектакля «Демоны» на «Драмдесанте» и с тех пор не могу забыть, какого она там отмочила Нинца.
Галина Шукшанова и на этот раз играла, как дышала. Мне было больно в одной из сцен смотреть, как Алексей Пучков не по-настоящему обнимает её, свою такую настоящую в этот момент старенькую маму. Поубивала бы, честное слово.
Хотя. Мне страшно понравилось, как у Ангелины Аладовой с Алексеем Пучковым, у этих Золушки с Принцем из новогодних представлений, всё сложилось. Я примерно так себе и представляла продолжение той сказки про любовь.
Подхожу к главному. В спектакле «Усвятские шлемоносцы» есть одна сцена, ради которой стоило перетерпеть четыре часа ёрзанья на стуле в зрительном зале. Это когда Касьян возвращается домой заполночь пьяненький и напрасно зовёт свою Натаху подальше от свекровкиных глаз и ушей «в сарайку».
Я чуть не всхлипнула, но рядом затаив дыхание сидел «фезрук Петров». 
А потом на сцену вышли женщины в ночных рубашках и всё испортили. Женщины были красивые, не поспоришь, особенно моя самая любимая до Ангелины Аладовой актриса Ксения Хромова, но из-за этих «плясок», как Геля их назвала на пресс-конференции, магия рассеялась вместе с искусственным туманом, который для пущего эффекта напустили из-за кулис.
Вот, собственно и всё.
Ну нету у меня для вас рецензии. Я рецензий сроду не писала, вы ж знаете (ушла за Касьяновой каской, пока читатели не начали бить по голове).
