Не стреляй
Фестиваль открылся спектаклем Казанского ТЮЗа «Выстрел», герои которого, как зрителей предупредили заранее, даже не выходят в финале на поклон – настолько там всё трагически заканчивается.
Авторы спектакля считают, что по жанру это «Беседы о русской культуре». И начинается он, и правда, с долгого-предолгого переодевания артистов под аудиозапись одной из лекций Юрия Лотмана.
Герои спектакля лёгким движением руки стягивают с себя майки с джинсами, а потом демонстративно бесконечно возятся с манжетами, манишками и шнуровками, чтоб показать, как нелегко нам, сегодняшним, примерить на себя обстоятельства XIX века.
Потом начинается цирк со множеством трюков.
Юному казанскому зрителю некогда заскучать, потому что текст повести Пушкина щедро оснащён сложными акробатическими упражнениями, фокусами и аудиоэффектами.
Некоторые находки режиссёра впечатляют. Например, чтоб показать, как офицеры напиваются всё больше и больше, провожая Сильвио, рассказчик подкручивает и подкручивает колки гитары, на которой играет один из его сослуживцев, пока это бренчание не превращается в какофонию. 
В спектакле очень много пудры и болтов. 
Режиссёр Туфан Имамутдинов как будто разрывается между стремлением припудрить мумию Пушкина и одновременно положить на классику болт.
Пудрой герои стреляют, болты рассыпают по сцене дождём при каждом удобном случае – так что худрук Псковского театра драмы Дмитрий Месхиев притворно разворчался во время обсуждения спектакля, по-хозяйски озирая захламленную гостями сцену.
В финале герои повести переодеваются обратно в наших современников и опять под монотонное бормотание Лотмана, который в этой сцене больше всего смахивает на прораба из «Операции «Ы», бухтящего о том, как космические корабли бороздят просторы Большого театра.
Режиссёр вдобавок вставил в оригинальное повествование ремарки из Википедии – по-видимому, желая заострить проблему современного восприятия классического текста…
Типа «честь – это общественно-моральное достоинство…»
Во всём этом чувствуется назидательный тон автора. Что и подтвердилось в конце спектакля, когда счастливая, казалось бы, развязка превратилась в жертвоприношение.
Сильвио-то (знойный татарин Ильнур Гарифуллин) не захотел переодеваться обратно в спортивный костюм, а, наоборот, надвинул свой цилиндр поглубже на уши, приклеил себе бакенбарды и встал в позу.
Тем временем «покойный Иван Петрович Белкин» (Егор Белов) в майке с надписью на английском матерном начинает танцевать нижний брейк под нового Пушкина – рэпера Хаски.
И вот тут-то публику оглушает пиф-паф – бутафорский выстрел с искрой, от которого архетипический Пушкин падает, как подкошенный.
Во время обсуждения спектакля выяснилось, что Туфан Имамутдинов это всерьёз. Он действительно противопоставляет рэпера Хаски Пушкину и переживает о том, что современным молодым людям требуется не только Лотман в качестве посредника между ними и русской культурой двухвековой давности, но ещё и толмач, который бы разъяснил им самого Лотмана.
Моя университетская преподавательница литературы Древнего мира вот так же признавала только древних греков и презирала древних римлян, считая их не достойными нашего внимания варварами.
Это, конечно, сильно упростило мне сдачу экзаменов по зарубежке, но зато, например, Марциала я для себя открыла намного позже, чем следовало бы.
Жаль, на спектакле Казанского ТЮЗа не было псковского писатели Валентина Курбатова. Он бы порадовался, что на свете существуют плакальщики по якобы умирающей великой русской культуре вдвое младше его.
Современный театр как болезнь, передающаяся воздушно-капельным путём
А впрочем, Валентин Курбатов прав. Современный театр – развлечение не для слабонервных.
Вот и на 26-м Пушкинском театральном фестивале не обошлось без жертв. На первый показ спектакля «Морфий» «Этюд-театра» из Санкт-Петербурга пришлось даже вызывать бригаду скорой помощи.
Этот спектакль начался с прелюдии. На сцену вышел некто в кедах, с брошкой в виде короны на лацкане длиннополого пиджака и с приклеенными поверх своих собственных фальшивыми усами.
Он приспустил брюки, задрал к самому горлу майку и начал на глазах изумлённой публики делать самому себе внутриполостную операцию без анастезии.
«Кровь» сперва била из «надреза» на его животе фонтаном пульсирующих пальцев, а потом стекала тонкой струйкой.
А потом «доктор» констатировал смерть «пациента».
…После чего женщина в третьем ряду потеряла сознание.
Когда её выносили на руках из зала, спектакль шёл своим чередом. Усатый доктор (Бомгард), он же актёр Кирилл Варакса, простёр руки вслед удаляющейся нестройной процессии и в ужасе закричал:
«Псковичи! Надо спасать! Надо спасать, псковичи!».
Имея в виду, конечно же, своего друга и однокурсника Серёгу Полякова, предсмертное письмо от которого он только что вслух зачитал.
(Впечатлительную зрительницу, как потом выяснилось, быстро привели в чувство, её здоровью Булгаков больше не угрожает).
В это время за сценой готовилась к выходу актриса Надежда Толубеева. Она потом сказала, что всё слышала, но даже не дёрнулась.
Потому что это жизнь, и потому что всегда нужно делать своё дело несмотря ни на что.
Надежда рассказала, как недавно была на занятии по йоге, которое вёл сам Иван Вырыпаев. В какой-то момент в углу зала заскреблась крыса. Но это было неважно, все продолжали медитировать.
Между прочим, Надежда сама просочилась на это занятие по йоге, «как мышь». И ничего. Вырыпаев тоже и ухом не повёл.
А как бы ты поступил, пскович?
Интересно, что зрители «скреблись» весь «Морфий» от начала до конца. Так что происходящее в зале постоянно затмевало происходящее на сцене.
Например, после слова «кокаин» началась истерика у какой-то дамочки справа от меня. Она натурально не могла остановиться, давясь от внезапно разобравшего её смеха.
Прямо передо мной сидел бритоголовый парень в толстовке – по виду срочник Псковской десантно-штурмовой дивизии в увольнении. Он тоже то и дело прыскал со смеху в, казалось, самые драматичные моменты спектакля или, обуреваемый неведомыми мне чувствами, вдруг начинал в ажитации тереть ёжик у себя на затылке.
Но когда Надежда Толубеева в роли акушерки Анны Кирилловны подошла к краю сцены и, казалось, обращаясь конкретно к нему, вдруг сказала: «А как бы ты поступил на моём месте, пскович?», – он почему-то опустил голову и ничего не ответил.
Я еле удержалась, чтобы не тронуть его за плечо: «Эй, товарищ, а правда, что в такой ситуации делать: дать доктору Полякову ключ от аптечки с морфием? Сделать ему ещё один укол, чтобы не мучился от наркотической ломки?»
…После спектакля я всё-таки поймала этого парня в коридоре за руку и спросила, кто он такой и почему ему было так весело.
«Я, можно сказать, продюсер этого спектакля». «Я его смотрел столько же раз, сколько его показывают».
Мои слезы, моя печаль
Некоторые псковские зрители потом возмущались: зачем артисты так долго ели свой «доширак» и зачем тягали по сцене гигантскую аудиоколонку. Что, мол, за туфта.
Самые дотошные псковские театральные блогеры даже сходили на оба показа спектакля и обалдели от того, что на второй день действие началось вообще по-другому: не с операции, а с рассказа про «папу-кашалота».
Пока одни силились понять, откуда взялся этот папа-кашалот и к чему он, другие опять начали безудержно ржать, проникнув в неведомые большинству смыслы этой мизансцены.
Но когда Анна Кирилловна снова вынесла на подносе тарелочку с брауни, а доктор Поляков опять этим пирожным «застрелился», размазав шоколад по лицу, и те, и другие убедились, что создатели спектакля каким-то непостижимым образом заставили их всех переболеть «нехорошей болезнью» Булгакова.
А не только ту девушку, которой сплохело в первые минуты первого показа.
«Что бы ты хотел теперь послушать, Серёжа?» – обращается Анна Кирилловна к мёртвому доктору Полякову в финале пьесы. – «Мои слёзы, моя печаль».
И зрители вместе с Поляковым слушают такого же мёртвого Децла.
То, что доктор прописал
После спектакля им, конечно же, стало интересно, что из показанного в спектакле Кирилл Варакса испытал на себе.
Выяснилось, что почти всё. Тем более, что режиссёр этого спектакля Андрей Гончаров – по образованию врач и продолжает практиковать.
Кирилл вдобавок охотно рассказал, что вырос в Белоруссии, где нет никаких наркотиков. Ну нет. По его словам, там есть только страшные фильмы про наркотики, которые показывают старшеклассникам.
А потом он приехал учиться актёрскому мастерству в Санкт-Петербург, где вот это всё…
А потом он стал оформлять в России вид на жительство и должен был пройти освидетельствование у нарколога.
Кирилл так тому наркологу и сказал: может, вы не там ищите? Может, не в мигрантах дело?
Что вы орёте, что вы орёте?! Кругом люди спят!
Нижегородский спектакль «Подлинная история фрекен Хильдур Бок, ровесницы века» устроители Пушкинского театрального фестиваля убили без брауни. Только тем, что решили показать его на большой сцене, для которой он оказался слишком мал.
Я сидела в шестом ряду уже вне пределов досягаемости актёрского мастерства Натальи Кузнецовой, но хотя бы оценила выразительную читку.
Сидящим ещё дальше, даже профессиональным театральным критикам, показалось, что актриса то и дело «давала петуха», когда вдруг переходила со старческого голоса на молодой (у них не получилось разглядеть даже режиссёрский замысел с переключением возрастных регистров).
А мой коллега по «Школе театральных блогеров» Александр Донецкий просто уронил голову на грудь через несколько минут после начала спектакля и проснулся, кажется, только в финале, когда из-за ширмы вдруг выпрыгнул режиссёр с пропеллером на спине в роли то ли схуднувшего Карлсона, то ли постаревшего Сванте Свантесона.
Спектакль, который живёт на крыше
Красноярский спектакль «Свидетельские показания» по совсем новой пьесе Дмитрия Данилова, похоже, тоже проиграл из-за декораций.
В оригинале его показывают в «Театре на крыше» в сумерках, когда с каждым новым «свидетельским показанием» затемняется не только образ невидимого главного героя, но и в буквальном смысле этого слова меркнет свет.
Зрители, наверное, и друг дружку-то начинают плохо различать, поневоле задумываясь, насколько мы все плохо разбираемся даже в самых близких людях, и насколько каждый из нас – выдуманный окружающими персонаж.
Чему, конечно, немало способствует особое настроение, создаваемое пылающим закатом.
А в Пскове зрителей вместе с артистами рассадили квадратом по периметру Приказной палаты в неменяющемся искусственном освещении.
И хотя исторический интерьер, по идее, должен был привнести в спектакль новые краски (ведь когда-то давным-давно в этом самом месте располагался в том числе и «судный» приказ), чуда не произошло.
Критики вдобавок с неудовольствием отметили, что иногда артисты переигрывали и вместо современного театра показывали нам традиционный.
Что, например, священник играл не священника, а, скорее, своё отношение к этому священнику. Из-за чего публика начала веселиться вместо того, чтобы вершить суд и судимой быть.
Дмитрий Данилов при этом оказался очень великодушным драматургом. Он специально приехал в Псков, чтобы посмотреть красноярскую постановку и воспринял её внешне очень благосклонно.
Он сказал, что вообще спокойно относится к любым режиссёрским переделкам своих пьес. Как выяснилось, он два раза даже дописывал эту свою пьесу по просьбе разных режиссёров.
Потому что одному, например, захотелось, чтобы в финале прозвучал монолог главного героя (после смерти). А другому – чтобы последний свидетель вдруг сказал: «Как погиб? Когда погиб? Да мы только вчера вечером с ним пиво пили».
Но режиссёр Семён Александровский не стал ничего упрощать и поставил пьесу Данилова такой, какой она была задумана изначально.
Правда, без фирменного красноярского заката в «Театре на крыше» и без соло на саксофоне (псковичам саксофон заменили на трубу) она, похоже, не произвела на зрителей должного впечатления.
Ну не запылал у нас горизонт кровавой надписью «вы и убили-с».
Ольга Миронович.
